Солдат достал из пачки папиросу Беломорканал. Привычно постучал ей о пачку и сложил зубами маленький мундштук.
⠀
— Эх! Эти дозиметристы! — вздохнул он, зажигая папиросу и делая затяжку. Он втягивал ее так глубоко, что папироса таяла прямо на глазах.
— Одна затяжка, одна папироса. Это я там так научился курить, — продолжал солдат свой рассказ.
— Времени не было. Секунды решали жизнь или смерть. И только курево перебивало въедливый запах свежепостиранного белья, занесенного с мороза.
— Повсюду валялся графит, но больше всего фонили скобы крепежа. Рядом с ними вообще нельзя было находиться. Техника дохла за несколько минут. И только мы — люди могли работать в таких условиях.
— Это была боевая обстановка. Чуть замешкался, оступился — считай труп. Радиация убивает медленно, но верно. А из защиты только прорезиненный фартук, щитки из свинцового листа и маленькая свинцовая пиалка, которая подвешивалась на причинное место. Вдруг кто-то рискнет после похода в зону детей заиметь…
⠀
Солдат тихо вел свой рассказ и вдруг остановился. Он живо вспомнил ту обстановку. Как было страшно. Как было тяжело и больно. Как больно и тяжело сейчас, когда стал практически ивалидом.
⠀
И тут лицо солдата вдруг стало светлым и счастливым. Он расплылся в невольной улыбке. И искренняя радость трагического происхождения наполнила веранду дачного домика.
— И жрачка там была вкусная! — вдруг вспомнил солдат и продолжал улыбаться.
— Я был на задании всего 15 секунд. А когда вернулся, получил звание «ваша светлость». Перебрал рентгенчиков немного, но меня не списали. Отправили на дезактивационные работы в отдаленных районах.
— Но я помню лица ребят. Я помню свои чувства. Я был злой и счастливый. Я знал, что наверное погибну, но дозиметристы успокаивали нас. Мол, железная техника сдохла, а с нами ничего не будет. И я был зол на них.
— Лучше бы они сказали правду. Я бы еще более весело помчался бы туда. Помчался, как учили. Бегом. Экономя секунды. Но при этом мегатоннами расходуя удалую радость молодого резервиста. В самое пекло холодной радиоактивности. В самую гущу мелких обломков. Добежать, зачерпнуть лопатой горсть убийственно страшного лома, отбросить в отвал и бегом назад.
— А потом рваться обратно и с непониманием слушать диагноз врача — «сгорел». Нет не сожгли. Сам сгорел. По своей воле просился туда. И сгорел бы еще раз, если бы можно было.
— 15 секунд радости в жизни — это мало, — заключил солдат и глаза его увлажнились.
— Чертовы дозиметристы! — добавил солдат, как будто это они виноваты в том, что радиация в его организме многократно превысила все пределы.
Как будто не будь дозиметристов, он мог бы снова обнулить дозу, и продолжил бы свои 15-ти секундные забеги в зону невидимой смерти. И если бы он умер там, то оказался бы в раю, где снова и снова бегал бы туда в компании таких же счастливых, объединённых общей спасительной целью людей. Людей, имена которых он не помнит. Таких же молодых и удалых парней, обмотанных с ног до головы защитой от невидимой опасности, с яйцами в корзинке и ликованием в облученном сердце.
Солдат был счастлив, но очень одинок. Ему хотелось поговорить с сыном, которого он оставил одного, с которым ему было страшно поговорить о том, что все его братья и сестры полегли там-же, на крыше энергоблока. Поговорить о цене, которую пришлось заплатить за несколько секунд радости. О том, как сделать выбор, стать счастливым и каждый день своей дальнейшей жизни жалеть об этом.
Я понимающе обнял солдата рукой и мы продолжали смотреть в даль. Там на заходе солнца виднелась спасенная Европа, в которой рождаются здоровые дети. Туда сейчас смотрят и тысячи других огарков секундомерной стрелки.
У сына солдата рождаются здоровые дети. А сам солдат, вздыхая, достает из пачки очередную папиросу.